Воспоминания Минусовой Веры Викторовны

"Он хотел сделать революцию"

Минусова Вера Викторовна, 1920 года рождения. Отец, Минусов Виктор Викторович, расстрелян в 1937 году.

Мой отец, Минусов Виктор Викторович, родился в 1883 году в городе Череповце, в большой семье. Папа был простой труженик на железной дороге: рабочий, машинист первого класса, позднее – начальник железнодорожного депо. Любил свое дело. Семью любил. Людей любил. Землю любил. Преподавал в техникуме железнодорожном. Я бывала у него на работе, на лекциях на его, на занятиях. Папа хорошо говорил.

И работу любил, и власти доверял. А в 1937-ом папу арестовали.

Перед его арестом, помню, арестовали Тухачевского. Об этом написано было в газете, которую папа принес домой. Отнесся к этому известию болезненно. Папа очень ценил его: такой замечательный человек, умница, интеллигент.

Я не знаю, поверил он или не поверил тому, что было написано о Тухачевском, но он был очень удивлен и расстроен: "надо же думать, надо же думать!"

Папа работал на “Перми-II”. И вот 17 июня 1937 года это случилось... Помню, была суббота. Мы, все трое детей – я, Люба и Витя, спали на сеновале. И вдруг ночью приходят. Обыска большого не было, а только посмотрели папину тумбочку и вытащили из нее все документы. Забрали их, еще кое-где что-то посмотрели. И папу повели. Перед уходом он сказал маме: “Надо детей-то поднять. Я ж, меня ж…” А милиционер из НКВД говорит: “Не надо! Не будите детей, не поднимайте детей. Придет он через пару дней. Допросим и отпустим”. И мы папу не проводили, не разрешили нам с папой попрощаться. “Через пару дней придет”. Мы ждем папу пару дней, на третий день мама пошла в НКВД. Ей там сказали: “Нет, нет, нет, ничего еще пока неизвестно, ничего”. Через неделю мы снова пошли туда с мамой. А нам сказали: “Будете ходить – и вас посадим”.

Вот и все. Ждем-ждем, ждем-ждем, и нет, и нет папы.

Мне пришлось бросить учебу (я только что закончила первый курс финансово-экономического техникума) и пойти работать.

Нужно было кормить семью. Мама у меня – инвалидка. У нее было сердце больное, и она не работала. Устроилась я работать нарядчицей в судозавод: наряды выписывала рабочим в судостроительный цех.

И все время ждали папу! Мы, ребятишки, почти к каждому пригородному поезду бегали его встречать: а вдруг приедет.

На работе я сказала, что у меня папу арестовали. Не скрывала. Я ведь не думала, что он враг, я ведь не знала, что он “враг народа”.

На работе ко мне относились хорошо. А вот жильцы, рядом живущие... Как-то мама пошла за хлебом, а в магазинчике очередь, и хлеб дают по половинке буханки на человека. И вот в этой очереди-то кто-то кричит: “Не давайте ей хлеба. Дайте только одну порцию ей. Нечего ей давать еще на детей “врага народа”. Мама приходит вся в слезах и приносит только хлеб на себя. На нас, на детей, не дали.

А потом, через короткое время, у этой женщины мужа тоже посадили. Потом соседей арестовали. Одного, второго, третьего… Каждую ночь кого-нибудь увозили, каждую ночь.

С судозавода я перешла работать на 98-й завод: там зарплата была больше.

Но там я уже не сказала, что у меня папа арестован. Молчала, потому что уже было понятно, что не надо об этом говорить. Общалась больше с теми, у кого тоже родители были репрессированы. Был в этом умолчании и практический смысл: если не знали, что вы “дети врага народа”, то можно было наравне с другими воспользоваться какой-нибудь “льготой”. Например, иметь возможность купить на работе обувь, юбки, кофты, несколько метров мануфактуры. Помощь такая на работе была. А если у тебя отец “враг народа” – тебе не дают.

Но были, конечно, люди, которые сочувствовали нам и помогали. После ареста отца у нас остался недостроенный деревянный дом, в который наша семья мечтала перебраться. Я на всем экономила, во многом себе отказывала, но сумела скопить необходимую сумму денег, чтобы поставить в нем две печки. А потом надо было покрыть крышу. И я написала заявление на имя главного инженера 98-го завода, где тогда работала нормировщиком, чтобы мне дали тес для крыши.

А он и говорит: “Ты такая молодая девица, а дома что ли строишь?” Говорю: “Да, я дом строю”. “Не может быть. Это ты тёте или дяде своёму выписываешь”. Но подписал мое заявление. И я иду домой довольнёшенька. Иду – батюшки! У нас в доме-то, на усадьбе около дома народ какой-то ходит. Машина стоит какая-то. Оказывается, сам главный инженер приехал. Он взял мой адрес, где я проживаю, и приехал проверять. И убедился, что действительно всё сделано и надо покрывать крышу. А потом мне и кирпич дали, и тёс и плахи, и окна мне сделали, и всё привезли. Во всём нам главный инженер помог. Я ему очень благодарна. Новиков его фамилия. Он знал, что мой отец арестован, но ничего никому не говорил и сам ничего не расспрашивал. Но помогать – помогал. Мне самой дом бы не достроить.

А в 1939 году я перешла работать на “Пермь- II ”, на строительство железной дороги. С осени 1940-го года по май 1941-го я училась на бухгалтера в Москве, на курсах при Министерстве путей сообщения.

Во время учебы в Москве один из преподавателей курсов, по образованию юрист, помог мне попасть на прием к главному прокурору Московской области. Я рассказала все о своем отце. Прокурор выслушал меня и сам оформил мое заявление-жалобу о пересмотре дела моего отца. Мне осталось только расписаться. И сам всё это отправил.

Я только приехала с курсов, как получила повестку из НКВД. На этот раз нам сообщили, что отец осуждён и отправлен по месту назначения для отбывания срока. О том, что он расстрелян, нам не сказали. А его уже не было в живых.

Мама спросила, что, может быть, послать посылочку? Раз отбывает срок, значит, уже имеется право послать посылку. Если на Севере, так пошлёт полушубок, перчатки, варежки, носки тёплые, тёплую одежду, нижнее бельё тёплое.

- “Нет, не надо. А вы выходите замуж. Ему дали столько, что он и не выживет. 53 года, у него слабенькое здоровье. Выходите замуж”.

- “А сколько дано?”

- “Ну, сколько всем дают”.

Сколько всем дают. Она не сказала – или десять лет, или пятнадцать, или пять лет – ничего не сказала. Дали столько, сколько всем. И всё.

Началась война. Я на строительстве железной дороги. Строили второй путь “Пермь – Данилиха” и “Сортировку” - сортировочную станцию. И на эту “Сортировку” пригнали целый эшелон, три тысячи человек, туркменов и узбеков. Всех их поместили в бараки на Комсомольском посёлке. Сейчас это – остановка “Комсомольская”. Там были даже не бараки, а землянки. Там комсомольцы – почему и Комсомольский называется – строили их даже не из бревен, а из валёжника. Поставят рядами стены из этого валёжника и засыпают землёй. Окон не было, только двери. И одна “буржуйка” стояла на весь этот барак. Барак большой, метров, наверно, тридцать-сорок, если не больше. И в землянках они жили. Как заключенные, еще хуже, чем заключенные. И умирали с голоду и с холоду. Каждый день умирали по несколько человек. И увозили их на кладбище, в общую могилу. Ведь холодина, они же замерзают! Стены – сосульки, всё бежит. Примерзают к стенке. И гибнут. Не привыкли к нашим холодам туркмены и узбеки.

Среди “трудармейцев” старики даже были: по 50, по 60 лет. Которые помоложе, по 25-30 лет, сбегали, уезжали товарными поездами к себе на родину. По дороге их ловили: в Свердловске, в Челябинске, в Тюмени... Половина, больше ушли на тот свет. Совсем немного осталось людей живых.

Поступая на работу в железнодорожное ведомство в 1939 году, я не сказала, что мой отец арестован. Но спецотдел каким-то образом об этом узнал. Выяснилось это, когда закончилась война и всем давали медали, а мне не дали. И я спросила, как-то по-детски, начальника спецотдела: почему? – “А ты что, Минусова? Не забывай, что ты дочь “врага народа”. Сказал при всех, при всей бухгалтерии, где я работала бухгалтером. Конечно, было очень обидно, я заплакала.

А в 1956 году я получила извещение, что отец реабилитирован. Позднее из материалов следственного дела я узнала в чем обвиняли отца. Оказывается, он хотел революцию сделать! Какую революцию, когда день и ночь работал, на одном месте 38 лет. Дома “ишачил”, как батрак, всё делал. Маму берёг, сам стирал, полоскал бельё в проруби – маме не разрешал это делать.

Сталинские времена - это было нашествие какое-то, уничтожение людей, причем хороших, честных, деловых, у которых можно было учиться только хорошему и доброму.

Интервью взял Андрей Гребенщиков 31 мая 2004 года.

Записей не найдено.