Стрелецкий Дмитрий Николаевич

Если ты ссыльный

Стрелецкий Дмитрий Николаевич, родился в 1917 году в семье крестьянина в деревне Бараба Кетовского района Курганской области. В 1933 году вместе с семьей выслан на Урал.

Село Бараба большое было. Дом деда стоял на берегу речки Юргамыш, притоке Тобола, на хорошем месте. С правой стороны - церковь, впереди через дорогу - сельская приходская школа. И большая площадь, где собиралась молодежь: в выходные дни там игры устраивали. Дом у деда был большой, и семья большая была: четырнадцать человек. Отец, Николай Яковлевич, в 1912 году женился, а через несколько месяцев ушел в царскую армию на действительную службу.

Он с первого дня принимал участие в первой мировой войне. Был артиллеристом, участником знаменитого Брусиловского прорыва. В 1917 году, после февральской революции, когда армия распалась, он вернулся домой. А в конце 1918 года, когда шли бои Красной Армии с колчаковцами и село заняли белые, то он, как и многие, скрывался от мобилизации: на пашне, за пятнадцать верст от села. Когда пришла Красная Армия, его мобилизовали. И с конца 1918 года по 1922 год он участвовал в боях против Колчака.

И отец, и дед приняли революцию благосклонно. Ведь лозунги-то хорошие были, красивые: землю – крестьянам, фабрики – рабочим. Поверили, пошли.

Мама моя - обычная крестьянка. Всю жизнь безграмотная, так и умерла безграмотной. В семье детей было четверо. Я старший, потом за мной брат Алексей, Степан и Лидия. Росли, радовались жизни.

Жили у деда, но не вместе, а отдельно. В 1923 году или в 1924-ом во дворе деда была еще изба построена, в которой мы и жили. Семьи отдельно, но хозяйство совместное было.

В семье все было как-то мирно и разумно устроено. Никто не скандалил, никто не курил, никто не пил. Никто никогда не бранился, не высказывал резких суждений. Дед всегда совет держал со старшими в семье. И был в доме всегда какой-то спокойный настрой. Соблюдались все праздники. В церковь ходили и меня с собой брали. Я умел тогда даже на старославянском читать. Дом был открытый, гостеприимный, и всегда было много народу у нас. Особенно в праздничные и в воскресные дни, когда в церковь ходили.

В семье все верующие были. В церковь ходили, только после этого садились за праздничный стол. Стол был богатый по тем временам. Птицы у нас много было: и гусей, и индюков, и кур, и уток. На обед обязательно были щи или суп и второе. В огромной жаровне полный индюк был или гусь. И ставилось это на стол. И все ели вместе из одной миски. Посты всегда соблюдались.

Все это было, пока церковь не закрыли в 1930 или в 1929 году.

Я помню, когда закрывали церковь и архивы церковные разграбливали, мы, дети, бегали в церковь и приносили оттуда какие-то книги и какие-то записи. Помню, как колокола сбрасывали.

Мне было тогда лет двенадцать и я ходил в начальную школу. А после четвертого класса отец меня отдал в районное село. В ШКМ – школу колхозной молодежи, за десять километров от дома. Жил у родственников, у бабушки одной.

А когда я учился в шестом классе, нас выслали.

Это было 25 марта 1933 года. Утром нас посадили в сани и повезли.

Следует сказать, что отец в 1931 году вступил в колхоз. Желания его не спрашивали. Собрали собрание бедноты: “Организуем колхоз?” - “Организуем!” Если не пошел, значит ты или кулак, или подкулачник. Надо было вступать.

Мы не были кулаками, но и к бедноте не относились. Хозяйство было хорошее, крепкое. И скот был, и птица была, и все необходимое было. Да и работали ведь все. Да еще и “помочи” устраивали. Договаривались крестьяне: сегодня ты мне поможешь, завтра я тебе. На сенокос выйдут человек десять с “литовками”, да как пройдут они – сразу гектара нет! Любо смотреть. С песнями, с шумом, с шутками косили! А потом все в озеро купаться. Сильные, молодые ребята косили. Выкосят, а через день ли, два уже собирают все. Тут и дети с граблями, тут и женщины - все выходили на работу, вся семья. Мужики копнят, мы с граблями бегаем, кто-то нагружает сено на волокуши, а кто-то стог мечет. Я на лошади верхом возил копны уже с пяти-шести лет.

А как высылали? Только в 1948 году я узнал от бывшего председателя сельсовета, который организовывал высылку, что ему “сверху” была спущена директива выслать 17 кулацких семей. А поскольку в селе единоличников было мало, то вместе с ними выслали и колхозников.

Приехали две подводы. Дали на сборы около двух часов. Сказали: “Ничего не брать, одеваться в то, что обычно”. Разрешили матери взять сундук с бельем, больше ничего. Все осталось. Из еды взяли испеченный хлеб и около пуда пшеницы.

А за три дня до этого пришли комсомольцы с берданками и объявили бойкот. Что значит бойкот? Заколотили калитку крест накрест досками на гвозди, заколотили ворота во двор, где скот был. Корова мычит, овцы блеют. И нельзя выйти накормить, напоить. Страшно было и дико. У скота-то вина какая?

Это горе, это несчастье было.

В том, что происходило с нами, отец, сколько я помню, никого не обвинял. Позднее, уже в ссылке, он говорил: “Ребята, учитесь. Единственное, что хорошего есть в Советской власти, – она дает вам образование. Учитесь!”

Привезли нас в Курган. Поместили в огромное складское помещение с земляным полом. Там уже было много людей. Поесть нечего было. Кроме кипятка ничего не давали. Питание привозили родственники, соседи деревенские. Кто молока, кто булку хлеба. Хотя и время уже голодное было - 1933 год. Урожаи в колхозе плохие были. И все сдавалось государству. Колхозники на трудодень ничего не получали. Кормились только с огорода своего. Сложное было время. Но все равно люди приносили еду. В то время связи в деревне были прочные. Кумовья, соседи, родственники.

С неделю, наверное, нас держали в Кургане. А потом отправили. Ехали мы в “телячьих” вагонах суток двое. Все вагоны были набиты людьми. С трудом можно было спать. Мы, все четверо ребят, спали на сундуке. Родители сидели на мешках.

Тяжелая дорога была, и холодная, и голодная. На станциях останавливались – кипяток приносили. Мать заваривала пшеницу и эту заваренную пшеницу мы ели. Сходить по естественной надобности не было куда. Поезд останавливался где-то в промежутке между станциями, и все выходили, вываливались из вагонов и оправлялись. И девушки, и юноши, все вместе, и никакого стеснения не было. Потом всех опять загоняли в вагон. Закрывали, заматывали двери проволокой и везли дальше под охраной.

Привезли на станцию Усолье: “Доехали, выгружайтесь”. От Усолья под охраной НКВД пошли пешком. Для детей и под вещи дали подводу. Обоз огромный был, несколько сот семей, наверно. Некоторых направили на север, а нас на юг повезли, в Чермозский район. Был апрель, дорога подтаивала. Поэтому спешили, чтобы Каму перейти до ледохода. Потом шли правым берегом Камы. Помню, дошли до городка Орел, здесь нам дали возможность погреться и просушить обувь. Я не знаю, сколько суток мы шли. Прошли километров сто пятьдесят, наверное. Дошли до Пожвы еле живые. В дороге нас, конечно, не кормили.

В Пожве, на плотине пруда, стояло огромное каменное здание: то ли цех был какой-то, то ли складское помещение. Там печки были, тепло, можно было обсушиться. И нам впервые выдали пайку – по двести граммов черного хлеба.

А на второй день взрослых повели уже на работу.

Отец сказал, что он плотник, и через несколько дней его отправили в Чермоз на строительство спецпоселка. К осени всех нас уже перевезли из Пожвы в этот спецпоселок Новочермозский, построенный спецпереселенцами в трех километрах от Чермоза. Отец работал плотником. А другие на лесозаготовках, на лесоповале. В поселке семей было много. Жили в бараках: такие длинные бараки, перегороженные капитальной стеной. И с той и с другой стороны по три комнаты было, в каждой комнате семья жила. Независимо от того, два человека или десять человек, все равно в одной комнатке. Кухня общая была.

И горе общее было. Поэтому, конечно, помогали друг другу. Ведь человеческое общежитие. Ничего не было: ни лопаты, ни топора. Как не помогать-то друг другу?

Помню, там старушка жила с сыном, моим ровесником. Я не знаю, как они туда попали. Ну какие они кулаки? Сын что-то заболел у нее, простыл, а она и сама не может. Как воды не принесешь? А за водой надо было идти километра полтора. Помогали, и я ходил за водой. Ни кола, ни двора не было. Хорошо, отец плотником работал и в соседней деревеньке Каракозка помогал хозяевам и жил хорошо. Так они ему дали лопату и топор. Мы с этим топором с младшим братом ходили за дровами в лес.

В ссылке очень сложно было. Получали мы по двести граммов черного хлеба. Булки были огромные, по три килограмма. Я сделал самодельные весы. Палочку взял, ниточку привязал и развешивал. А потом кричали: “Кому, кому, кому?”.

В школу ходил за три километра в Чермоз. Меня приняли в седьмой класс районной средней школы. Учителя относились ко мне хорошо. Помню, учительница физики Анфия Тимофеевна спрашивает меня: “Почему не идешь завтракать?”. В школе были горячие завтраки, которые стоили десять копеек. А десять-то копеек у меня не было. И она достает три рубля, вкладывает мне в руку: “Иди скорей”. Я побежал. Поел. Там давали кусочек хлеба, граммов сто, и кашу. Три рубля - богатство-то какое.

Все по-доброму к нам относились, мы учителей любили, уважали. Добрые люди были. В этой школе я закончил десять классов. Там меня приняли в комсомол. Я был очень рад, принимал активное участие в комсомольской работе и все поручения выполнял.

Мама была больным человеком и не работала на общих работах. Потом ей дали инвалидность. Она вышивала скатерти, вязала. И мы ходили с ней по деревням, меняли на картошку. Давали за такую скатерть ведро картошки, мы рады были.

Очень тяжелый был 1933 год. Очень много умирало людей, каждый день похороны были. Мы выжили благодаря отцу. Он, когда строили поселок, жил в деревне и познакомился с одним из крестьян, который работал на скотобойне чермозской. И отец его спросил: “Вы куда кровь-то деваете?” А тот говорит: “Так спускаем”. - “Ты можешь набрать сколько-нибудь?” - “Конечно могу, у меня бочка есть небольшая”. - “Так набери бочку крови, я приду за ней”. И мы с отцом пошли и принесли бочку замерзшей крови. И мама ее жарила. Как это она делала, я не знаю. Ведь никакого масла не было. Может быть, в воде варила, но мы с удовольствием ели. Мы выжили, вся семья сохранилась. Так жили и зиму 1934 и 1935 года. В 1935 году с января отменили карточную систему. Но хлеб нелегко было купить. Целые ночи стояли в очереди за хлебом. Где-то в середине дня покупали. В одни руки давали по одной буханке. Но мы уже не голодали, легче жить стало.

В поселке был клуб. Я участвовал в художественной самодеятельности. И там газеты были, много газет: “Правда”, “Известия”, “Комсомольская правда”, “Пионерская правда”, журналы. И я всегда ходил в клуб, там можно было позаниматься даже. Я приходил с учебниками, выбирал место где-нибудь в уголке, где мне никто не мешал, и занимался. Там были лампы, а дома не было. Фитилек жгли, не знаю в каком жире, где этот жир отец брал? И вот этот фитилек горел, давал свет, а мы сидели и уроки учили.

Помню, что я газеты читал и следил за всеми политическими событиями, в том числе и за всеми судебными процессами над “врагами”. И мы всему верили. Ну, если тебе об этом в школе говорят, по радио говорят, в газетах пишут – как не верить? И мы все верили. Не было никаких сомнений. И мы думали, что ведь и нас “враги народа” выслали. В 1930-е годы Сталин уже на устах всех был. Как не верить в Сталина? Верили ему, как Ленину.

В 1937 году я закончил школу, первый из спецпереселенцев. Большинство моих сверстников работали. Трудно жили, кусок хлеба надо было зарабатывать. Но отец хотел, чтобы я продолжал учиться и получил образование.

Поэтому отец мне сказал: “Обратись к коменданту”. Дело в том, что без разрешения коменданта нельзя было покинуть поселок. Я обратился сначала к поселковому коменданту НКВД, а потом к районному. Жена районного коменданта Неволина вела у нас в школе математику и хорошо меня знала. Может быть она с ним поговорила обо мне, но комендант любезно принял меня и выслушал. Я ему рассказал о том, что хочу учиться, о своей цели, о жизни... Поговорили мы с ним, наверное, не менее получаса. И он говорит: “Я помогу… Поможем тебе. Давай садись, пиши заявление”. Продиктовал, я написал. И мне помощь материальную выделили - сто рублей. Тогда это огромные деньги были. Отец семьдесят-восемьдесят рублей зарабатывал. А мне сто рублей дают! “Вот тебе на дорогу, вот тебе трехмесячный паспорт. Поедешь сдавать вступительные экзамены”.

Какая радость была. Я тут же пошел в “Уралторг”, купил себе ботинки ленинградского “Скорохода” за 25 рублей: подошва резиновая, низ кожаный, а верх - парусина черная. И костюм купил за 14 рублей. В этом новом костюме и в новых ботинках я поехал с приятелем в Пермь. Переночевали у его родных и поехали дальше, в Свердловск, в горный институт поступать. Сдал экзамены. Хотел стать геологоразведчиком, а меня зачислили на маркшейдерский факультет. А студенты- выпускники мне: “Зачем ты идешь сюда? Всю жизнь под землей будешь”. В это время приехал из Сибирской сельскохозяйственной академии вербовщик, к себе зовет. Оплачивает дорогу, обещает стипендию, и без экзаменов: “Будешь агрономом или зоотехником. Не под землей, а на верху будешь, на природе…”. И я согласился. Он мне тут же выдал тринадцать рублей на дорогу, взял у меня документы. И я поехал. Меня определили на агрономический факультет. Дали общежитие. Весь сентябрь мы работали в поле, убирали урожай. Я даже заработал рублей тридцать. Начались занятия. А после ноябрьских праздников меня вызывают в деканат и говорят: “Молодой человек, вы отчисляетесь”. - “Почему? Еще и экзамены не сдавали”. - “Ну, если хочешь учиться, то будешь учиться без стипендии?”. А как я без стипендии. - “Нет”. - “Значит, получи документы”. Пришли за документами тогда дети священников, дети кулаков, дети репрессированных. Всех уволили. Это был 1937 год.

В Омске я, вчерашний школьник, работы не нашел и поехал в Курган, на родину. В Кургане, на рынке, случайно встретил своего дядюшку - родного брата мамы. Он меня узнал: “Я сейчас тебя не отпущу. Поедем со мной”. Я недельку у него пожил. Надо было искать работу. В колхоз идти мне не хотелось. Посоветовали пойти в районо. А там предложили работать учителем начальных классов: “Там опытные преподаватели, опытный директор, научат”. Так я оказался в сельской начальной школе, учителем в третьем классе. Директор мне все рассказал, все показал, учебники дал. И у меня пошло дело-то, не хуже чем у других.

А в апреле-месяце меня вызвали в районо и приказом назначили заведующим начальной школой в деревню Пролетарка. Я говорю: “Какой я заведующий? Вы что? Я не сумею”. - “Приказы не обсуждают”.

Время за работой в школе прошло быстро, у меня подошел отпуск, и я решил навестить родителей. И они мне писали: “Приезжай. У нас сейчас более-менее свободно”. Я приехал и тут же попал в комендатуру. Отняли у меня паспорт и сказали: “Ты был в ссылке и сбежал. Будешь теперь здесь безвыездным”.

Районного коменданта Неволина, который давал мне когда-то паспорт, уже не было и защитить меня было некому. И я снова очутился в ссылке. Но мне повезло. Это было лето 1938 года. К этому времени вышел “Краткий курс истории партии”. Его должны были изучать все. Большие начальники и рядовые милиционеры, работники НКВД и инженерно-технические работники. И среди работников НКВД преподавателем назначили историка, директора школы нашего спецпоселка, Безгодова Виктора Васильевича. И он мне очень помог. Поговорил с начальством, и меня не отправили на лесоповал, а оставили работать в местной школе завхозом. Позднее - учителем физики.

В 1941 году мне опять разрешили поехать в Пермь сдать экзамены в госуниверситет на заочное отделение физико-математического факультета. Удачно сдал экзамены, меня приняли. А 22 июня началась война.

В январе 1942 года призвали в армию первую волну спецпереселенцев. Несколько сот человек было призвано из Чермоза. Шли мы до Перми пешком сто пятьдесят километров полторы суток. А в Перми нам объявили, что мы пойдем не в армию, а в трудармию: часть поедет в Свердловскую область, а часть в Пермской области останется. Меня отправили в Лысьву, а моего брата Алексея отправили в Свердловскую область. Он работал на лесоповале, а меня определили в трест “Севуралтяжстрой”. Он строил домны, мартены, и я попал на Лысьвенский металлургический комбинат. Я назвался слесарем, и меня определили в инструментальный цех. Вскоре оттуда взяли и послали на рытье фундамента под новый турбогенераторный завод. Все зимние месяцы рыли траншеи под фундаменты. Разжигали костры, немножко оттаивали землю и долбили ее. Основная масса трудармейцев - немцы из Поволжья. Еще было много украинцев, белорусов и евреев из западных областей Украины и Белоруссии.

Скоро я стал электросварщиком, обучился электросварке ручной, дуговой и работал на строительстве мартеновской печи. Иногда нас отрывали от работы и посылали на строительство новых цехов на территории Лысьвенского металлургического завода. Из заводов западных областей России привезли станки. Мы их устанавливали, и еще крыши не было, а станки уже вертелись, работали, и люди точили стаканы для бомб.

Мы получали восемьсот граммов хлеба, у нас было горячее трехразовое питание. Вначале казарма наша была за колючей проволокой. Мы все строем ходили. Это та же ссылка была, только в военное время. Строем в столовую, строем из столовой, на работу и с работы тоже строем. Казарма была двухэтажная. Нары, вместо постели были матрасы, набитые соломой, подушка из соломы, и все в вповалку на нарах спали. Подъем, быстро, как по военному, и шли на завтрак, с завтрака строем на работу. До половины 1943 года никакого дополнительного питания не было. Чтобы не заболеть цингой, в обед давали кружку хвойного напитка: прокипяченные сосновые, еловые и пихтовые лапки. В 1943 году при выполнении нормы давали “стахановский обед” – порцию каши. Полегче было уже с питанием, но всегда чувствовал себя полуголодным.

Молодой организм, всегда хотелось есть. Денег мы на руки очень мало получали. Вычитали за питание, вычитали в фонд обороны значительную сумму, а на деньги, которые давали, можно было купить только несколько закруток табака на рынке. Как-то скопил денег и купил на рынке котелок картошки, сто рублей он стоил. Пришел из столовой с ужина, сварил эту картошку и сразу всю съел.

Работали по двенадцать часов с обедом, с восьми до восьми. Если кто-то не выполнил норму, оставался работать до тех пор, пока не выполнит. А утром опять шел на работу.

Когда закончилась война, семья собралась вместе. Отец тоже был в трудармии, но в Архангельской области, в районе города Котласа. На лесоповале был и, в основном, грузчиком. Он в 1946 году вернулся. А я пришел из трудармии в ноябре 1945 года. Меня отпустили по постановлению правительства, как учителя школы. А так как еще до войны я сдал экзамены на заочное отделение Пермского университета, я решил воспользоваться этим. Меня восстановили, но уже на очном отделении. Я стал учиться.

Жизнь, кажется, стала налаживаться. Но еще долго на мне висел груз высланного “врага народа”. На всю жизнь это осталось. До тех пор, пока я в 1993 году не получил полной реабилитации.

Интервью взяли Гребенщиковы Светлана и Андрей 4-5 мая 2004 года.

Записей не найдено.