Интервью с Шубиным Алексеем Васильевичем

Воспоминания записаны сотрудницами
историко-просветительского общества «Мемориал»
Е. Скряковой и Е. Мироновой.
г. Пермь, 21 мая 1997 года.

- ... Родился в 1918-м году, в Пензенской области. Семья была большая. В 1927-м году нас раскулачили, отца забрали, посадили, после этого он вскоре умер. У нас все отобрали. В 1931-м году я приехал сюда, здесь работал брат, и потом он вызвал нас, потому что деваться было некуда. С 1931-го года я проживаю здесь. В 1939-м году я ушел в армию, служил на Дальнем Востоке, в конце там, на Корейском перешейке. В армии был на хорошем счету, более чем на хорошем, был отличным стрелком, выбивал по 30 очков из 30 возможных, лучше уж некуда. Из винтовки выпуска 1916-го года, еще царской.

- Со штыком еще которая?

- Ну конечно. Они и позднее были со штыками. Был отличным водителем, благодарности, премии получал перед строем. А в 1941-м году выехали мы в полевые условия, в лагеря. Я возил начальника артиллерии корпуса. Заправлял как-то машину, пришел дневальный, сказал, что вызывает комбат. Вытер руки тряпкой, пошел. Прихожу, докладываю, смотрю, сидят два особиста, они всегда маскировались под политруков, с такими звездочками, но я их видел, они часто отирались в части, нюхали тут ходили. И так приторно улыбалися. Мне что-то сразу стало подозрительно. Один из них улыбается и подает мне бумажку, я смотрю – ордер на арест. Ну что? Сразу петлицы спороли, раньше погонов-то не было. Этому комбату говорят - иди в казармы, загони всех в красный уголок и не выпускай никого, пока мы не уйдем. Даже дневального сняли, всех туда. И один по одну сторону, другой по другую, прошли, там тщательно обыскали меня, и на гауптвахту, еще старинная николаевская была, в Славянке Хасанского района. Ну вот, меня затолкнули, стоит железная кровать, на ней три доски, и больше ничего нету, ничего. Метра два в ширину, под потолком окно маленькое, решетка, стекла нет. Декабрь. И вот я тут месяц прыгал в этой старой шинели, негде согреться, зима, снег задувает в эту форточку. И всего несколько раз вывели на допрос. Обвинения никакого не было, ну не к чему было прицепиться. Это же было целенаправленно все. Сказали, что я выразился неласково, глядя на портрет «вождя всех народов». Конечно, это глупость. Наверное, вы не знаете, люди в то время жили в животном страхе, даже друг с другом не секретничали, не откровенничали, не говорили, а тут, чтобы вслух сказать, глядя на портрет, да что ты. Когда за анекдот по 25 лет давали. Ну что, следователь сразу заявил - будешь сознаваться, или колоть будем.

- Колоть?

- Да, колоть. - Кулацкое отродье будет уничтожено, так и знай. - Больше ничего в деле нет. Оказывается, до меня еще двоих посадили, и их заставили это сказать, про этот портрет. Так было уже заведено, что каждый арестованный должен притащить за собой двоих еще. Месяц я тут просидел, после этого нас отвезли в город Ворошилов, в областную тюрьму. Город Ворошилов, но тюрьма почему-то называется Уссурийская. Там я просидел год, в камере 75 человек нас было. Спали там и на нарах, и под нарами. 75 человек, камера рассчитана на 15. И за все время ни разу не вызвали ни на допрос, никуда. 6 писем я писал начальнику тюрьмы, чтобы отправили на фронт, ничего. Я был уже выученным, готовым солдатом, это в такое время, конец 1941-го года, когда было такое положение под Москвой, Ленинградом, и вот этих кадровых солдат, уже прошедших службу, загоняли в тюрьмы, а под Москву посылали 18-летних птенцов, что там из них делали, понять несложно. Через год вызывают в коридор (??), там тумбочка стоит - вот, распишись здесь. - В чем, как, что? - Да расписывайся и сразу пойдешь, что тут, на цементовом полу. - Если я расписываюсь, так хоть знать, за что. - За что, за что, 10 лет тебе. - Как же, суда не было. - Да, еще судить вас тут всех по одному, что ли, будут. - И все, в лагеря. Это Сибирь, станция Тайшет, на лесоповал. Зима, самый разгар зимы. На ноги давали из автомобильных покрышек простроченные чуни, кое-какие портянки, и на целый день в тайгу, по пояс в снегу. Люди стали умирать, падать на ходу. Идет человек, упал, собаку спустили, если не поднялся, идут дальше, потом подберут, и все. И так продолжалось почти до весны. Очень-очень много умирало людей, люди были истощены до того, что просто скелеты. Видели кадры Бухенвальда, Освенцима? То же самое. Идет человек, думаешь, неужели он живой идет. Глядит. Как на костылях идет. Вот я метр восемьдесят ростом, у меня был 37 килограммов вес. Люди стали просто умирать. Тогда, может, или вмешался Красный крест, или с американцами начали налаживаться отношения, они настояли, чтобы церкви стали открывать. Совсем уж безнадежных, что совсем надежды нет, их стали актировать, как это называют. Чтобы они умирали там, за забором. И вот мне как раз повезло, я попал в число этих безнадежных. Я на четвереньках выполз за ворота. Правда, домой не пускали, нет, кого в Казахстан, кого в Сибирь, на выселку. Я попал в Казахстан, под Алма-Ата есть станция ..... по-казахски – Три холма. И столько там этого народу, доходяг освобожденных было, в парке то там валяется утром, то в другом месте, они истощенные, вышвырнули их, есть нечего, работать они не могут, ничего. Вот так я с палкой вышел, походил день-два, две ночи ночевал на скамейке в парке, там хоть тепло. Думаю, все равно надо куда-то определяться, так пропадешь ни за что, 22 года. И мне просто второй раз повезло, я попал на человека, случайно встретился мне. Он сказал – пойдем, я постараюсь с главврачом больницы поговорить (там железнодорожная больница была), может, он тебя куда-нибудь устроит. – Ничего делать, работать я не мог. Почему-то, я не знаю, мне как-то поверили люди, дали мне место в прихожей переночевать, утром я пришел к главврачу, он посмотрел на меня, ну что, я ни на что не годен. Видимо, ему просто жалко было меня, и это меня спасло, буквально спасло. Как отец. Он послал меня на бахчи сторожем, в степь. Там так все растет, где есть вода, арбузы вот такие величиной, дыни сладкие, пальцы слипаются, и как раз все стало поспевать. И открылась у меня дизентерия. Просто кровавая. Думаю, все, тут срок, конец. И какая-то апатия, безразличие ко всему, ничего. Я выползу на бахчу, арбуз разрежу, он прямо лопается. Я ем, ем, ем без конца, ничего это не переваривается, ну все равно, безразлично все. Все равно не жилец. И вот недели две прошло, как-то все это связало, скрепило, кончилось. Я через месяц приехал карточку получать, мне говорят - смотри, парень, стал на человека походить. - Вот это меня спасло. Потом привязалась малярия. Малярия там в это время очень зверствовала. Там везде полив, сырость, комар. Попал я в эту же больницу, тут я уже как дома, я тут числюсь, ко мне относились хорошо. Из всего персонала, больница огромная, было два мужика: кочегар, еще кто-то и я третий. Но меня за мужика-то еще не считали. И начали колоть. В то время организовались курсы медсестер скоротечные такие, на фронт отправлять сразу, казахские, вот они тренировались. Мне уже все равно, как они приходят, я ложусь на живот, колют они. И закололи, у меня руки вот так свело, что-то повредило. Высохли совсем, они и сейчас сухие после этого. Руки совсем не разжимались, ложку придавлю, и вот так вот ел. И все равно меня начальник не бросил, оставил работать на больничном дворе, я ходил, подметал. Пальцы стали постепенно разгибаться, потом дали мне пару быков, ...саксаул в степи, можно сказать, встал на ноги. Почему-то я производил впечатление такое, положительное. Мне стали доверять продукты возить, и я ни одного грамма никогда не украл, не продал. Когда надо, попрошу, мне не отказывали, ко мне относились просто хорошо. Женщины, которой дров наколешь, еще что, она помидоров, огурцов даст, хлеба-то не было, всего давали 600 граммов хлеба, а картошка и прочее там все росло хорошо, поддерживали меня. Когда поправился, мне повестка - в военкомат. В военкомат призвали, у меня руки уже разогнулись, я нормальный был уже, и меня в армию снова, в запасной полк, в Алма-Ата. Там я был до 1945-го года, в этом запасном полку прослужил. А на фронт я попал уже в Австрии, границу уже перешли, и вот мне на третий же день дали машину снова. Война после этого скоро уже закончилась, это было в июне, после перемирия еще катавасия была. О том, что будет еще война с Японией, никто не знал, даже генералы не знали, это секретно было. Принял я машину американскую, и, как нам сказали, едем домой. Проехали мы на машинах Австрию, Венгрию, Чехословакию, Румынию. В Румынии простояли две недели, говорят, началась война с Японией. Нас в эшелон и туда. Все дороги были забиты до отказу, и нас возили-возили, возили-возили, почему-то через Харьков, через Алма-Ата опять, до Красноярска доехали, и война кончилась. Тут уже кончилось все. В 1946-м году я демобилизовался. Приехал обратно сюда. Я ушел из дома в армию и домой вернулся опять из армии, поэтому про всякие эти лагеря я скрыл. Жена умерла, она даже не знала, говорить было нельзя, потому что если бы сказал, меня бы не прописали, домой не пустили бы, не приняли бы на работу, таких было много здесь примеров. Люди приходили, их не прописывали здесь. Живет с семьей, а прописан где-нибудь в Добрянке, в Полазне. И поэтому я все скрыл, и в военном билете у меня этого нет. Я как будто ушел в армию и вернулся из армии. В военкомат мне тоже было идти нельзя, хлопотать об удостоверении участника войны. Нельзя было, меня бы разоблачили просто, поэтому я не имел и до сих пор не имею удостоверения участника войны.

Перейти к оглавлению

Свои замечания и дополнения отправляйте на электронную почту пермского Молодёжного «Мемориала» pmem@yandex.ru.

Методическое пособие «ИСТОРИЯ СТАЛИНСКОЙ ЭПОХИ»

Скачать целиком (.zip, ~403 Мб)