⇐ предыдущая статья в оглавление следующая статья ⇒

2.41. «У нас еще будут хорошие дни»

Воспоминания Аллы Александровны Гавриловой

Вот какой была наша семья до 1937 года: отец Александр Коземирович Ланевский, мама Екатерина Николаевна, бабушка Елена Ивановна, старшая сестра Ангелина, младшая Тамара. И я Алла, 1925 года рождения.

Легкой жизни мы не знали, как многие в те годы. Но все-таки пробивались, росли сами и растили своих детей, учились. Мама из Астрахани. Она рассказывала нам о своей молодости. Её мама (моя бабушка) Елена Ивановна работала швеёй. До революции ходила по богатым домам, брала заказы. Бабушке не повезло с мужем. Решила уйти от непутевого супруга и уехать к сестре Варваре в Сибирь. Сестра держала в Новосибирске швейную мастерскую. Елена Ивановна забрала четверых детей и уехала.

Дочь Екатерину, мою будущую маму, она устроила на работу, когда той исполнилось всего 15 лет. Работа была необычная: читала слепому хозяину фабрики. Читала Тургенева, Лермонтова, Достоевского, других классиков. Каждый день читала. Фабрика размещалась в двухэтажном здании. На первом этаже мастерские, на втором – контора хозяина. И если вдруг какой-нибудь станок начинал барахлить, он по звуку мог определить, какой именно сломался. Прерывал чтение и отдавал приказания, что и как делать. Мама работала у хозяина, пока не познакомилась с папой. Ей тогда пошел 21 год. Папа был на 12 лет старше.

Отец родился в деревне Скорбы, недалеко от города Вильна. Этот город тогда входил в состав Польши. Потом стал литовским – Вильнюс. Отец у него был садовник. Он мечтал дать детям образование, учил их, платил за учебу, несмотря на то, что время было трудное, а семья большая. Сначала папа закончил 4 класса, насколько я помню из рассказов бабушки, приходского училища, потом закончил железнодорожное училище. У него было два брата Николай и Станислав и две сестры Антонина и Елена. В 1918 году папу отправили в Новосибирск, чтобы привез из Сибири эшелон хлеба, потому что был голодный год, хлеба не хватало. Но так случилось, что папа заболел в Новосибирске тифом, пришлось остаться. Там, в Новосибирске и встретил маму, и там же они поженились.

Жизнь сложилась неспокойная, семья подолгу не задерживалась на одном месте. Гнала нужда. Сначала поехали в Бийск, там родилась Ангелина (в семье мы ее звали Лина). А тут начало 20-х, шел НЭП, тот короткий период, когда еще разрешалось создать свое дело. Отцу пришла мысль организовать артель. Он и два его друга решили поехать на юг, и там уже приступать к делу. Мама в то время была беременна мной. Папа взял всю семью с собой, бабушка Елена Ивановна была как повариха. И так приехали в Сочи. Но вскоре «фирма» распалась, не довелось им стать артельщиками.

В Сочи, точнее в селе Раздольном, родилась я. Еще через год родилась сестра Тамара. Папа работал помощником машиниста на паровозе. Мы пожили здесь еще год, и папа принял решение переехать на Урал. Как мне кажется, чтобы продолжить обучение. Он поступил в Уральский политехнический институт на заочное отделение. Переехали сначала в Свердловск, прожили там еще 2 года, потом в 31 году в Губаху (это уже будущая Пермская область).

Там мы, кажется, устроились. Папу назначили начальником городского коммунального хозяйства. Когда мы только приехали, воды не было. Ее развозили в бочках. К каждому дому подъезжали, и люди по талонам покупали воду. Потом уже только появился водопровод. Коммунальщики проводили трубы по всему поселку, рыли траншеи. А мама пошла бухгалтером на шахту Калинина.

На Комсомольской улице нам дали трехкомнатную квартиру, половину дома. Там были только одноэтажные домики коттеджного типа на две семьи. С одной стороны 3-комнатная квартира, с другой 2-комнатная. А огород, палисадник делили на две семьи. Около школы – дом учителей. Там, если учитель молодой, без семьи, то занимал одну комнату. Если с семьей, как Галина Афанасьевна, учительница русского языка и литературы, и ее муж, который преподавал черчение и рисование, – они занимали двухкомнатную квартиру.

Вслед за папой, мама тоже решила учиться, подала документы в московский бухгалтерский институт на заочное. До 37 года мы жили в этой квартире. Папа ухаживал за палисадником, держал его в чистоте. Сеял рассаду, высаживал, поливал. Ему это передалось от отца-садовника. Окна квартиры выходили на стадион. Мы еще тогда маленькие были с Тамарой. Все уходили на работу, Лина в школу. Нас оставляли с Тамарой дома, и мы сидели, ждали, пока вернутся родители или Лина. В детсад не ходили, сидели так до школы. Встанем, бывало, на окно и смотрим на стадион. В хорошую погоду там всегда бегали, в футбол играли.

Не суждено было маме получить образование. И папа тоже не успел закончить институт. Он учился на пятом курсе, когда за ним пришли. В одно утро все изменилось. 13 октября 1937 года рано утром постучали в дверь. Пришли из НКВД, а с ними Кобыльский, он был комендантом в Губахе, к нему спецпереселенцы ходили отмечаться. Он пришел как понятой. Все перевернули вверх дном. Мама нас побыстрей отправила в школу. Мы ушли в тревоге, не могли понять, что происходит, ведь и отец и мама у всех были на хорошем счету.

Описали папины ружья, облигации. Уже без нас все остальное конфисковали. Отца увели. Увезли в Кизел и поместили в здании «Кизел-угля», где была временная тюрьма. Там уже много людей скопилось, ждали своей участи.

Запомнила: окна тюрьмы заколочены досками, только в одном остался незакрытым маленький треугольный проем. Мы ездили к отцу, передачи ему возили. Первый раз отвезли передачу, идем обратно, и тут видим, он высунул руку в тот треугольник и машет нам. А у него двух пальцев не было, оторвало их на охоте, невозможно ни с кем спутать. Значит, получил нашу посылку. И второй раз мы к нему приехали, посылку передали.

И всё. Сказали больше не приезжать, его нет. Больше о нем ничего не слышали. Прошла молва по Губахе, что их всех из Кизела увезли в Тагил. Через много лет мы узнали, что отца расстреляли в Свердловске через два месяца после ареста. В архиве показали документы, мы узнали, что обвинили его в создании повстанческой организации и проведении вредительской деятельности.

На допросах он все отрицал, но бесполезно, никто его не хотел слушать. Также из документов нам стало известно, что юрист по фамилии Диченя на отца написал донос. А я с Галей Диченя училась в одном классе. Позже из письма Нади – младшей сестры Гали – я узнала, что и на самого Диченю кто-то донес. Он год просидел, но его выпустили. После этого они уехали в Белоруссию.

Каждый друг на друга доносил, так получается. Неужто все были такими предателями? Я слышала, их там мучили, били, заставляли подписывать напраслину. Вот в чем причина. А потом мама всю жизнь повторяла: «Никому ничего не говорите, не болтайте! Ничего лишнего не говорите». Скажешь, что чем-то недоволен, сразу заберут. И мы, хоть и старость пришла, до сих пор такие молчаливые. И мама тоже молчала, только работала, работала, работала.

Отца посадили, мама прекратила переписку с его семьей. Решила, что так можно подвести его братьев и сестер, сломать им жизнь. Скажут, мол, родственники врага народа… А папа был у нас такой хороший, добрый, его все уважали.

Я помню последнюю квартиру, комнаты родителей, детскую и гостиную. В детской наши кровати и бабушкина – четвертая. Занимались за партой, ее заказал сам папа. Он учил нас немецкому языку, мы говорили немножко, учили слова. Еще об отце говорили, что он хороший охотник. Его ружья при аресте забрали и не вернули. Он ходил на охоту с Линой, она хорошо стреляла, у нее даже значок был Ворошиловского стрелка. А меня брал, когда ходил за грибами.

Рядом с нами жила семья Богомоловых. Половину дома занимали они, а половину – главный механик шахты. Из их семьи забрали мать Веру Ивановну и ее дочку Тусю, она училась тогда в 9 классе. Тусю через два месяца отпустили, а мать не вернулась. У механика Петра Ивановича осиротели четверо детей: Славка, Галка, Ира и Юра. Мы заметили – больше брали служащих, тех, кто на шахте работал на руководящих должностях. Взяли папу, взяли Богомоловых, взяли главного механика.

После ареста отца маму выгнали с работы и из трехкомнатной квартиры выселили. Переехали в поселок Ворошиловку, за 3 километра от Губахи. Нас было четверо у нее на руках: бабушка, Лина, Тамара и я. Надо что-то делать, искать работу, нас кормить. Тогда мама стала брать надомную работу. Она составляла бухгалтерские отчеты детскому саду, врачебному участку. Нас поселили с женщиной, заведующей детским садом, она была безграмотна, и мама ей составляла отчеты. Мама всю жизнь работала, нас поднимала на ноги. Держалась изо всех сил. За всю жизнь ни одной слезы мы у нее не увидели.

Это стихотворение мы с Линой посвятили нашей маме:

Твой путь по жизни
Был тернист и труден,
Но ты его уверенно прошла,
Отцу навеки верность сохранила,
А всю себя нам, детям, отдала.
Нас к нежностям и ласковым
Словам не приучала,
Но честь и долг мы
Помним каждый час.
И вышли мы, наверно,
Не такими уж плохими
Коль с нами дружат те,
Кто лучше нас!

В Ворошиловке поселились у спецпереселенки Фени. Через стенку жил дед Шелудька, ссыльный, из раскулаченных казаков. У него было два сына: Григорий и Петр. Обоих забрали в 37 году. У Григория была жена, Милашей ее звали, у них трое детей. Половину дома занимал дед Шелудька, а другую половину – его дочь Феня, замужняя, молодая. У нее мужа тоже в 37-м году взяли. В Фениной половине было две комнаты, в маленькой жила она, а в большой – бабушка, Тамара и я.

В это время начали строить шахту Нагорную. Маме удалось устроиться туда бухгалтером. Но жить ей пришлось далеко от семьи, примерно в 20 километрах от Губахи, в общежитии. Весь учебный год мы жили с бабушкой, а на лето приезжали к маме. Чтобы добраться до нее приходилось сначала одолеть пешком около 5 километров до Губахи-2, а потом садились на дачный поезд. Полтора-два часа ехали. Хорошо было с мамой! Малину, грибы собирали, варили варенье. А осенью возвращались к бабушке, в школу.

В 7 классе я написала министру, не помню его фамилию, просила сообщить хоть что-нибудь про папу. Мне ответили, что ваш отец осужден тройкой без права переписки. Как потом оказалось, его уже не было в живых. А мы-то не знали, что он расстрелян. Узнали только в 1956 году.

После семилетки я решила поступить в горный техникум. Принимали всех, специалисты нужны. Поступила, проучилась полгода и сбежала обратно, заскучала, захотелось домой. Стала учиться в вечерней школе, а потом перевелась в Тамарин класс. Она была на год младше меня, поэтому я к ней в класс и пришла, за компанию легче.

Мы с Тамарой жили с бабушкой, бегали в школу за 3 километра. Перед войной ввели плату в школе. За нас по 150 рублей надо платить, и еще Лине посылать. Не было таких денег… Лина это поняла, решила вернуться домой, чтобы помочь маме поднять нас на ноги. Приехала и устроилась на работу.

Потом началась война. В школе учились в 3 смены. До 12 – школяры, маленькие совсем, с 13 до 17 – среднее звено (5, 6, 7 классы), а с полпятого вечера до 22 – 8, 9, 10 классы. Мы учились в третью смену. После последнего урока бежим скорей за хлебом в коммерческий магазин. Он работал до 12 часов ночи. Продавали хлеб по килограмму каждому. И такие мы счастливые были, когда купим этот хлеб! Идем в первом часу ночи домой довольные, и больше ни о чем думать не хочется. А бывало, бабушка наварит гречневую кашу, лука мелко накрошит, и мы набрасываемся на эту кашу, даже и без хлеба.

Летом старшеклассников посылали в колхоз. Представляете, дети шли 60 километров от Губахи до деревни Печенки – это где-то в Добрянском районе. Днем шли, ночь отдыхали. Нас сопровождали молоденькие учительницы – сестры Нина Павловна и Евгения Павловна. Встречал председатель и распределял по избам. Помню, поселили к женщине-колхознице. В избе сколотили что-то наподобие нар. В наволочки матрасные набили соломы, положили самодельные подушки на «кровать» и повалились спать. Мы убирали горох, снопы вязали, молотили зерно. Тяжелая работа, руки все исколоты. Зато ели ягоды, зеленый горох. Домой ничего не разрешали везти из деревни. Строго наказывали, если что находили. И так до самой осени. Обратно снова шли пешком. Осень, уже холодно, заморозки в начале сентября. А мы в тапочках идем, и так скользко, холодно. Но другой обуви нет, все изорвалось.

Не поверите, но ни эти 60 километров, ни нелегкая взрослая работа не казались нам тогда какими-то особо тяжелыми. Так тогда жили все, и дети тоже, все несли на себе груз войны.

В свободное от учёбы время занимались самодеятельностью, ходили по госпиталям, помогали нянечкам ухаживать за больными, за ранеными солдатами. У нас было три госпиталя в Губахе: в нашей школе, в военкомате и в клубе. Правда, когда раненых привозили, нас не брали, мы были еще маленькие. Брали старших, они выгружали, по госпиталям развозили. Сколотили хороший хор, танцевальный ансамбль, давали больным и раненым солдатам концерты. Ещё траншеи рыли, щели такие. И железную дорогу чистили от Губахи-1 до Губахи-2. На Губахе-2 был основной вокзал, а на Губахе-1 – полустанок.

Все это мы, школьники, вместе делали. И никто не обижал нас, не обзывал детьми врагов народа. Часто ребята и не знали, у кого в семье есть репрессированные. Например, учительница Зоя Спиридоновна Коровкина. Работала директором нашей школы во время войны, вела историю. У нее отца взяли, а я об этом узнала только когда вышла замуж. И таких случаев много. С одной стороны, об этом не говорили, не принято было, да и опасно. А с другой – все жили одной жизнью, поровну делили и горе и радость.

Рядом с нами в Губахе жила семья Андреевых. Федор, одногодок мой, учился с моим будущим мужем в одном классе. Их семья тоже была из спецпереселенцев. Через многие десятилетия, в 90-е годы мы, члены общества «Мемориал», ездили на 12-й километр возле Екатеринбурга, где лежат косточки наших расстрелянных родных и близких. И тогда я нашла на мраморной плите имя отца Феди. А когда мы жили вместе, в Губахе, я ничего не знала, не ведала, что у него отец тоже расстрелян.

…Часто вспоминаю маму, ее советы, ее безмерное терпение. Был такой случай. Осень, время выкапывать картошку. Мы пришли с Линой на поле, а картошки нет, вся кем-то выкопана. Сели с Линой, плачем, не знаем, что делать. Что маме скажем? Картошка-то была основной пищей, спасением от голода. Приходим домой, говорим маме: весь урожай украли. Ждали чего угодно – испуга, слез, упреков. А она: «Ничего, девочки, без картошки проживем зиму». Мы сразу приободрились, поверили, что, да, обязательно проживем.

В подвале нашего дома было две комнаты. В одной кухня, в другой две кровати и диван. На кухне – небольшая печурка, там мы готовили, там же стояла бабушкина кровать. На тумбочке зеркало необычной, яйцевидной формы. Мама сидит на диване, я на кровати. И вдруг ни с того ни с сего зеркало с тумбочки покатилось, упало и разбилось. Мы все опешили. Плохая примета! А мама встала и говорит: «Ничего, это не к несчастью, а к счастью. У нас еще будут хорошие дни».

В 1943 году, действительно, стало полегче. Мама перешла работать в трест «Андреев-уголь» главным бухгалтером. Сестра работала там же диспетчером, а я устроилась в транспортный отдел оператором. Нам давали рабочие карточки, мы начали приходить в себя, встали, как говорится, на ноги.

В 1943 году, когда казалось, что все плохое уже позади, семью постигло новое несчастье – погибла Тамара. Она только перешла в 10 класс. Купалась на речке Косьве и вдруг ее не стало, пошла ко дну. Вытащили из воды, но было поздно, спасти не удалось. Ее похоронили, потом похоронили ещё и бабушку. И мы остались втроем: Лина, мама и я.

Да, всего было, всего хлебнули. И счастье тоже было, Победу праздновали, но как в песне, со слезами на глазах. Плакали, поминали погибших. Потом замужество, новые переживания и радости. В трудные минуты я всегда вспоминаю мамины слова: «У нас еще будут хорошие дни». Вспомню, и легче на душе становится.

Начало формы

 


Поделиться:


⇐ предыдущая статья в оглавление следующая статья ⇒