Литература свидетельства между забвением и умолчанием. Варлам Шаламов и «лагерная» проза польской эмиграции
Автор: Ксения Филимонова
14.04.2024
Литература, написанная узниками советских лагерей, системы ГУЛАГа, представляет собой значительный корпус текстов, распространяющийся далеко за пределы территории бывшего СССР. Леона Токер, автор книги «Return from the Archipelago: Narratives of Gulag Survivors» («Возвращение с Архипелага: повествования уцелевших»), утверждает, что, в отличие от литературы Холокоста, литература ГУЛАГа не получила достаточного внимания критиков, а исследования, посвященные таким текстам, не придают должного значения их художественным особенностям [Toker 2000: 7]. Проблема состоит в первую очередь в понимании жанра этих свидетельств и поиске соответствующего инструментария для анализа.
Вопрос с определением жанра остается открытым, поскольку многие из текстов выходят за рамки мемуаров или документальной прозы, трансформируясь в «опыт художественного исследования» (А. Солженицын) или «эмоционально окрашенный документ» (В. Шаламов). Нередки случаи, когда наряду с воспоминаниями и дневниками авторы публикуют художественную прозу, тематически к ним приближенную, но написанную совершенно другим способом. Речь идет прежде всего о «Колымских рассказах» В. Шаламова и «Ином мире» Г. Герлинга-Грудзинского, произведениях, которые нельзя назвать мемуарными.
Проблема есть и в самом корпусе «лагерных» текстов, существенная часть которых не описана, не переведена и не прочитана. За рамками этой работы остаются неопубликованные рукописи, хранящиеся в архивах литературных журналов и издательств, а также некоммерческих организаций, занимающихся сохранением памяти о репрессиях. Тема ГУЛАГа в России исчерпывается небольшим перечнем имен, существенно менее известны свидетельства иностранных граждан, оказавшихся жертвами советской репрессивной системы.
На западе книги иностранцев, попадавших в ГУЛАГ, начали публиковаться уже в 40-е годы ХХ века, о чем свидетельствует, например, фраза Бертрана Рассела в предисловии к английской публикации книги Густава Герлинга-Грудзинского «Иной мир» 1951 года: «Из всех книг о жертвах советских лагерей, которые я читал, “Иной мир” Г. Герлинга-Грудзинского — самая впечатляющая и лучше всех написанная»[1][Herling 1951: Х].
В Советском Союзе судьба подобных публикаций складывалась иначе: «Один день Ивана Денисовича» вызвал волну мемуаров освободившихся из заключения людей. Но рассказ Солженицына, по выражению Шаламова, стал «маятником», а не «ледоколом». Это произошло не только в силу объективных причин — застоя, жесткой советской цензуры. Такие тексты довольно быстро вытеснялись из литературной памяти и читательского канона.
«Лагерная» проза, опубликованная в СССР в конце 1980-х, — это значительные по объему и шокировавшие читателей произведения А. Солженицына, В. Гроссмана, Е. Гинзбург и В. Шаламова. Советский читатель конца 1980-х, на которого обрушивается такая лавина текстов, быстро от них устает, переключаясь на другой тип литературы. Таким образом, фраза редакторов «Нового мира», которые после «Одного дня...» Солженицына были завалены рукописями бывших «сидельцев», актуализировалась: лагерная тема действительно оказалась исчерпана «Одним днем Ивана Денисовича». В 1990-е читателю хватило «Архипелага...», «Колымских рассказов», может быть, еще «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург и удивительной графической книги Евфросинии Керсновской «Сколько стоит человек», которую опубликовал «Огонек». По словам Б. Дубина о «возвращенной литературе»,
литература, бывшая потаенной и подсудной, распубликована и перекомментирована, Пастернак и Платонов встали между Островским и Фадеевым. Чем могут быть сегодня слова Анатолия Якобсона, выношенные им в противостоянии и подполье?
Схожие ощущения были и у польских писателей. В частности, Герлинг-Грудзинский в беседе с итальянскими славистами Анной Раффетто и Пьеро Синатти, которая должна была стать предисловием к итальянскому изданию «Колымских рассказов» Шаламова, с удивлением отмечает читательское равнодушие к теме://97//
Мне бы хотелось прежде всего сказать о довольно странном явлении: отсутствии у современного человека интереса к свидетельствам такого рода. Я и сам как автор «Иного мира» заметил эту тенденцию. Заметил это и Солженицын, хотя его книга потом вызвала широкий резонанс. И то же самое касается Шаламова.
Проблема поиска и ненахождения языка, которым можно (и нужно) о лагере говорить, также могла стать одной из причин вытеснения «лагерных» текстов из круга чтения. Елена Михайлик говорит об отсутствии иного языка для проговаривания этой травмы, кроме блатного:
Лагеря были не просто опасной и запретной для обсуждения темой на всей территории страны (если не считать анклавов, вроде Колымы и многочисленных особлагов). Лагеря были не просто источником страха — и соответствующих защитных реакций. Лагеря были не просто предметом, крайне неудобным к осмыслению — ибо мало-мальски точное представление о существе дела порождало постоянный внутренний дискомфорт. Помимо всего прочего, лагеря было достаточно сложно описать и осмыслить, поскольку единственным внегосударственным понятийным набором, которым можно было воспользоваться, говоря о лагере, был язык уголовного фольклора.
Восточная Европа в конце 1930-х — 1940-е годы оказалась между двух угрожающих систем — нацистского режима Германии с одной стороны и советского коммунистического с другой. В странах, оказавшихся в оккупации или попавших под политическое влияние коммунистической идеологии, сложился особый режим умолчания — писать и публиковать о лагере можно, но только о концентрационном фашистском. Противостояние двух тоталитарных систем сформировало подпольную литературу и «тамиздат» не только в СССР, но и в странах социалистического лагеря, в первую очередь в Польше.
Среди жертв режима и узников исправительно-трудовых лагерей системы ГУЛАГа было несколько сотен тысяч поляков, которые находились там начиная с 1939 года до освобождения по советско-польскому соглашению Сикорского — Майского, а кто-то и дольше.
Они же в числе первых, уже в конце 1940-х — начале 1950-х, рассказали об «ином мире», или «том свете»[2], как еще можно перевести название книги Герлинга-Грудзинского[3], одного из главных героев этой работы, который в «Дневнике, писавшемся ночью» («Dziennik pisany noc?») неоднократно обращается к творчеству Шаламова, пытаясь понять как смысл его книг, так и коллизии его трагической и одновременно героической судьбы. В мировом культурном и литературном пространстве они опередили многих других авторов, писавших и публиковавших свидетельства о ГУЛАГе, в том числе нобелевского лауреата Солженицына.
Эти свидетельства были опубликованы на Западе, например в Великобритании, писателями-эмигрантами ЮзефомЧапским[4], Анатолем Краковецким[5], Марианом Чухновским[6], Лео Липским[7], Антонием Экартом и другими, имена которых еще предстоит включить в этот список. Объединяющей тему фигурой является, конечно, Густав Герлинг-Грудзинский. Его «Дневник, писавшийся ночью» не только показывает эволюцию авторских размышлений, но и документирует ситуацию в литературном мире, помогая определить корпус текстов, с которыми мы имеем дело.
Иначе складывалась судьба публикаций этих писателей на родине — в Польше, где с 1946 по 1981 год действовало Главное управление контроля прессы, публикаций и зрелищ (G?ówny Urz?d Kontroli Prasy, Publikacji i Widowisk), то есть цензура. За исключением редких случаев попадания «тамиздата» в определенные круги, книги польских эмигрантов также стали известны массовому читателю только в 1990-е годы. В этом плане процессы «возвращения» литературы, происходившие в странах так называемого социалистического блока и в самом СССР, были параллельны. Как параллельны и процессы забвения.
Поэтому до конца ХХ века в Польше существовала только одна официальная версия литературы о лагерях — книги о лагерях смерти. Произведения Зофии Налковской и Тадеуша Боровского являлись каноническими и официально признанными текстами о нацизме как главном зле первой половины ХХ века. Однако и на западе судьба «лагерной» прозы польских эмигрантов складывалась непросто: сильное коммунистическое лобби, особенно во Франции и Италии, задерживало публикации польских свидетельств о ГУЛАГе, в частности французский перевод «Иного мира» не выходил более 10 лет. Грудзинский в различных интервью и беседах рассказывал о том, что нобелевский лауреат Альбер Камю тепло приветствовал книгу и говорил о том, что она должна быть напечатанав разных странах. Отговариваясь «экономическими соображениями», издатели, симпатизировавшие коммунистической партии, книгу антикоммуниста Грудзинского не пропускали, она была опубликована во Франции только в 1985 году.
Драматизм ситуации состоит не только в том, что это произведения свидетелей — людей, побывавших в системе советских лагерей, в том числе и на Колыме, оказавшихся в эмиграции (или в изгнании), но также и в том, что они не так однозначно были восприняты и на Западе. Постоянное сравнение систем, тяжести причиненного вреда или степени травмированности писателя, сильное левое движение в Европе — предмет беспокойства и частых высказываний, например, Герлинга. Он довольно эмоционально полемизирует с Примо Леви, написавшим отрицательную рецензию на «Колымские рассказы», и отмечает:
Характерным примером может служить рецензия на первое издание «Колымских рассказов», написанная Примо Леви и опубликованная в 1976 году. Для меня это был настоящий шок. Я с огромным уважением отношусь к Примо Леви, считаю его одним из крупнейших послевоенных писателей, однако его очень пристрастная рецензия, во многом продиктованная политическими предрассудками, была для меня большим ударом.
Я согласен с точкой зрения моего друга, полониста Франческо Каталуччо, которую он занял на недавней конференции по тоталитаризму, где выступил с рефератом на тему «Лагерь у Примо Леви». Говоря об этой рецензии, Каталуччо утверждает, что туринский писатель хотел если не проигнорировать, то хотя бы приуменьшить ужас советского ГУЛАГа, сосредоточив свое внимание исключительно на собственном освенцимском опыте, на нацистских лагерях. В сущности, точка зрения Леви не уникальна. Это, скорее, симптом более масштабного явления, ибо здесь надо учитывать многолетнюю позицию левой интеллигенции — не только, впрочем, итальянской, — которая довольно много сделала для формирования западного общественного сознания.
Именно он произведет на читателя воздействие, подобное тому, какое произвел лагерь на писателя.
Похожие суждения мы находим и у Герлинга: рассказать всем по обе стороны границы не столько о том, какая страшная система существовала в СССР, сколько о том, какой глубины может быть этот рукотворный ад, какие страдания может причинять человек человеку в этом «ином мире». Польский автор использует образ «мертвого дома», эпиграф из Достоевского открывает его «Иной мир»: «Тут был свой особый мир, ни на что более не похожий; тут были свои особые законы, свои костюмы, свои нравы и обычаи, и заживо мертвый дом, жизнь — как нигде, и люди особенные. Вот этот-то особенный уголок я и принимаюсь описывать».
В письме к Фриде Вигдоровой Шаламов писал:
Растлевающая сила лагерей велика и многообразна. (Даже желание изобразить характеры «устоявших» связано с этой растлевающей силой.)
Опыт лагерной жизни — весь отрицательный. Даже день, даже час не надо там быть. Я видел много такого, чего человек не должен, не имеет права видеть. Душевные травмы — непоправимы. Душевные «обморожения» — необратимы. Остатки мяса на костях колымских «фитилей» — лишь для злобы или безразличия, равнодушия. И вдруг оказывается, что и душевных, и физических сил хватает еще на что-то, что позволяет держаться, жить…
И еще — в «Колымских рассказах» нет осуждения. Моральные барьеры отодвинуты, нравственные масштабы смещены.
Все это надо было показать людям, не знающим этого страшного мира.
книга на такую трагическую тему, написанная поляком, вполне могла бы остаться в рамках показа одной лишь «бесчеловечности» земли, где погибли эти тысячи польских офицеров — и еще сотни тысяч поляков,вывезенных в лагеря или на поселение. Но и в ней Чапский выходил за рамки только польской темы, показывая, как эта земля, эта страна бесчеловечна по отношению к своим гражданам. К их судьбе, судьбе людей, которых он встретил на «бесчеловечной земле», Юзеф Чапский возвращался неоднократно.
стремлением честно рассказать о человеке, который оказался на «дне» унижения и вынужден существовать исключительно на физиологическом уровне. При этом писатель пытается выяснить, насколько далеко зашел процесс дегуманизации, используя для этой цели в качестве критерия традиционные стандарты европейской жизни. Шаламов же подходит к рассмотрению этой проблемы с другой стороны, вследствие чего в его рассказах даже «доходяги» не утратили полностью человечность, поскольку человечность понимается писателем не как определенный уровень жизни, а как сохранение элементарных гуманистических ценностей.
Подобное поручение товарищей мы находим и в беседе Герлинга с Влодзимежем Болецким об «Ином мире» — лагерные товарищи просят о том, чтобы об их судьбе узнали:
В. Б.: Эти первые записи были началом будущего «Дневника, писавшегося ночью» или «Иного мира»?
Г. Г.: Не знаю, никакой концепции у меня в голове тогда не было. Хотел только записывать, записывать. Тем более что мои товарищи постоянно повторяли, не подозревая даже, что я стану когда-то писателем: «Расскажи о том, что мы пережили, и о том, что ты пережил вместе с нами». Я описываю эти их просьбы в «Ином мире». Так. Просто шумели их слова в моей голове.
Литература
Герлинг-Грудзинский Г. Клеймо. Последний колымский рассказ. Запомнено, рассказано. Беседа о Шаламове / Перевод с итал. И. Угневской, перевод с польск. С. Макарцева, И. Белова. Краков, Варшава: Институт книги, 2019.
Горбаневская Н. «Земля людей». Перечитывая статьи Юзефа Чапского // Континент. 1991. No 68. С. 224–241.
Дубин Б. Конец трагедии // Новый мир. 1993. No 6. С. 239–242.
Михайлик Е. Не отражается и не отбрасывает тени: «закрытое» общество и лагерная литература // Новое литературное обозрение. 2009. No 100. С. 356–375.
Сухарски Т. Варлам Шаламов и польская литература // Материалы конференции «Судьба и творчество Варлама Шаламова в контексте мировой литературы и советской истории». 6–19 июня 2011. Москва — Вологда. URL: https://shalamov.ru/events/23/22.html (дата обращения: 20.09.2022).
Шаламов В. В. Т. Шаламов — Ф. А. Вигдоровой. Москва, 16 июня 1964 г. // Shalamov.ru. URL: https://shalamov.ru/library/24/26.html (дата обращения: 20.09.2022).
Herling G. A world apart. London: W. Heinemann, 1951.
Toker L. Return from the Archipelago: Narratives of Gulag survivors. Bloomington: Indiana U. P., 2000.
References
Dubin, B. (1993). The end of tragedy. Noviy Mir, 6, pp. 239-242. (In Russ.)
Gorbanevskaya, N. (1991). ‘The human land.’ Re-reading Józef Czapski’s articles. Kontinent, 68, pp. 224-241. (In Russ.)
Herling, G. (1951). A world apart. London: W. Heinemann.
Herling-Grudzi?ski, G. (2019). The brand. The last Kolyma-story. Memorized, narrated. A talk about Shalamov. Translated by I. Ugnevskaya, S. Makartsev and I. Belov. Kraków, Warsaw: Institut knigi. (In Russ.)
Mikhaylik, E. (2009). Non-reflective and shadow-free: The ‘closed’ society and prison camp literature. Novoe Literaturnoe Obozrenie, 100, pp. 356-375. (In Russ.)
Shalamov, V. (1964). V. Shalamov’s letter to F. Vigdorova. Moscow, 16 June 1964. [online] Shalamov.ru. Available at: https://shalamov.ru/library/24/26. html [Accessed 20 Sept. 2022]. (In Russ.)
Sukharski, Т. (2011). Varlam Shalamov and Polish literature. [online] Proceedings of the conference ‘Varlam Shalamov’s life and work in the context of world literature and Soviet history.’ 6-19 June 2011. Moscow — Vologda. Available at: https://shalamov.ru/events/23/22.html [Accessed 20 Sept. 2022]. (In Russ.)
Toker, L. (2000). Return from the Archipelago: Narratives of Gulag survivors. Bloomington: Indiana U. P.
- 1. Здесь и далее перевод с английского мой, если не указано иное. — К. Ф.
- 2. Метафора ада, загробной жизни развивается у Шаламова, см. рассказ «Причал ада».
- 3. Г. Герлинг-Грудзинский — автор книги «Иной мир» («Inny ?wiat») (1950). С 1945 года находился в эмиграции.
- 4. Ю. Чапский — автор книг о ГУЛАГе «Старобельские воспоминания» («Wspomnienia starobielskie») (1944), «На бесчеловечной земле» («Na nieludzkiej ziemi») (1949). С 1945 года жил во Франции.
- 5. А. Краковецкий — автор «Книги о Колыме» («Ksi??ka o Ko?ymie») (1950). С 1946 года жил в Великобритании.
- 6. М. Чухновский — автор книги «Тиф, теперь соловьи» («Tyfus, teraz s?owiki») (1951). С 1949 года жил в Великобритании.
- 7. Л. Липский — автор рассказов «День и ночь» («Dzie? i noc») и «Вади» (1957). С 1943 года жил в Палестине.
Рекомендуем:
28.04.2024 | Николай Заболоцкий «История моего заключения»
28.04.2024 | Долгая катынская ложь. Как пропаганда снова пытается отмыть НКВД от обвинения в убийстве польских военнопленных, разбирается историк
27.04.2024 | Соснина Н.К.: «Дети умерли все, муж умер, корова сдохла» | фильм #378 МОЙ ГУЛАГ
•По местам спецпоселений и лагерей ГУЛАГа
•Узники проверочно-фильтрационных лагерей
•Что отмечено на Карте террора и ГУЛАГа в Прикамье
КНИГА ПАМЯТИ | Руки назад!
КНИГА ПАМЯТИ | Мама верила, что он невиновен
КНИГА ПАМЯТИ | Главная страница, О проекте
blog comments powered by Disqus
На повестке дня
Вина признана, но не доказана. Заявление «Пермского Мемориала – Европа»
4 апреля 2024 года Индустриальный районный суд города Перми приговорил нашего коллегу, председателя Центра исторической памяти Александра Чернышова к трём годам лишения свободы (условно). Мы рады, что Александр уже не тюрьме. Тем не менее, мы считаем приговор несправедливым и политически мотивированным. Несмотря на то, что под давлением следственных органов Александр «полностью признал свою вину» и согласился на особый порядок судопроизводства, он был осуждён как преступник.
Наши ссылки
